локального и глобального по большей части исчерпана: «Планета слишком тесная и ограниченная для мира глобализации; в то же время она слишком большая, бесконечно огромная, активная и сложная, чтобы оставаться в тесных, ограниченных рамках какой угодно локальности». Изменение климата обнажило глобальные последствия локальных действий, а также то, что эти глобальные эффекты неизбежно переживаются локально. Вместо того чтобы продолжать мыслить в категориях локального/глобального – или левой/правой идеологии, – Латур настаивает (довольно, как мне кажется, убедительно), что продуктивнее будет мыслить в категориях Земного/Внеземного, где Внеземное означает отказ от малейшей претензии на общую Землю и совместное будущее с вытекающей из этого отказа миссией «избавиться от груза солидарности как можно скорее», а Земное – готовность «опуститься на Землю», принять наше переплетенное состояние и работать с ним и друг с другом. Подход Латура предлагает нам выйти за пределы всё более устаревающих споров о свободе, как о противоборстве большого правительства и малого, тоталитаризма и демократии, и начать мыслить о свободе экологически, а значит считаться с ограничениями и возможностями нашей общей среды и не надеяться на то, что стены, рвы, этногосударства, грезы об апокалипсисе, внезапные открытия или космические корабли разорвут нашу связь.
Всё вышесказанное вряд ли ново для тех, кто хотя бы поверхностно изучал феминистскую, энвайронменталистскую, постколониальную или индигенную мысль, каждая из которых уже давно, пускай и под своим углом, выделила различные интеллектуальные, экологические и этические ошибки – также известные как катастрофы, – ставшие следствием презумпции стесненного индивидуализма, существующего отдельно от якобы инертной Природы и превосходящем ее[134]. «Многие люди, особенно те, кто попал под влияние соблазнительных чар западного Просвещения, на протяжении веков настаивали на том, что возвышаются над низменным материальным миром вокруг, поскольку их онтология заключалась в творении и самотворении. Люди были субъектами и никогда не были объектами, – пишет историк Тимоти ЛеКейн. – Но что происходит, когда результатом человеческого мышления и творения становится не трансценденция природы, а крутой спуск обратно к ней? Именно этот феномен мы и наблюдаем в ходе антропогенного глобального потепления». Однако на протяжении тех же веков со многими людьми и в самом деле обращались как с объектами. Более того, эти объекты давали и продолжают давать отпор (ср. вступление Мотена к книге «В разрыве»: «История черноты – доказательство того, что объекты могут сопротивляться и сопротивляются»). Они противостоят не только своим хозяевам, но и представлениям о свободе или человечестве, основанным на доминировании над низменным материальным миром или его трансценденции, с которыми их постоянно уравнивают. (Отсюда и утверждение Хартман в «Сценах подчинения» о том, что абстрактный, универсальный субъект либерализма всегда опирался на «мясистую субстанцию» бичуемых субъектов ради достижения и поддержания собственного «неземного великолепия» – конструкта, который гарантирует несправедливость, даже обещая освобождение.)
Непосредственная работа с переплетением – как и работа с заботой – тяжелее, чем простая клятва в верности принципу: отношения хозяин-раб – это тоже форма переплетения. Задумайтесь, например, над тем, как понятие «этической жизни» физика-феминистки Карен Барад, которое они определяют как постоянное «принятие во внимание переплетенных феноменов, присущих процессам поддержания жизни в мире и чуткости к тем возможностям, что могут помочь нам и ему процветать», смешивается с замечанием Мортона о том, что «из-за взаимосвязанности всегда есть ощущение недостающей части. Тут просто что-то не сходится. Мы не ухватываем истинную суть сострадания. Хорошо относиться к кроликам – значит плохо относиться к их паразитам». Это «неухватывание» означает, что всегда будет повод для несогласия: в том, кто такие «мы», которые должны процветать (кролик или кроличий паразит?), или что подразумевается под «процветанием» и так далее. Даже если больше всего мы ценим ту разновидность свободы, которую можно обозначить как «никто не свободен, пока все не свободны», подобная взаимозависимость не убережет нас от сложных компромиссов и этических дилемм, которые приводят к несовершенным, а иногда и суровым последствиям. Наше переплетение прежде всего сложное, а сложность приводит к проблемам. Эти проблемы проще принять, если мы признаем, что наше желание решить ее раз и навсегда может также свидетельствовать о желании больше не быть ее частью.
МУЗЕЙ ПУТЕШЕСТВИЙ – КОНЕЦ ИГРЫ – ДВОРЕЦ СОВРЕМЕННЫХ СВОБОД – НАШИ ДЕТИ И ДЕТИ НАШИХ ДЕТЕЙ – ЧТО БУДУЩЕЕ СДЕЛАЛО РАДИ МЕНЯ? – И СНОВА УРОДЛИВЫЕ ЧУВСТВА – ПОЛИТИКА И ТЕРАПИЯ – ЕЗДА В СЛЕПЫХ ЗОНАХ
С учетом тех странных темпоральных обстоятельств, в которых мы сейчас оказались – наши прошлые действия закрепили определенный уровень потепления, чье воздействие мы начали ощущать, пока на всех парах несемся к гораздо более серьезным последствиям в не столь уже отдаленном будущем (к ужасающей вероятности, что ускорение выйдет из-под контроля), – неудивительно, что многие, кто пишет и размышляет о климате, пытаются осмыслить само головокружительное понятие будущности, чаще всего при этом отталкиваясь от фигуры ребенка. Я и сама обратилась к ней на первых страницах этой главы – отчасти потому, что это показалось мне «естественным», а отчасти для того, чтобы подготовить почву для дальнейших рассуждений.
Многие движения, чья цель «сделать мир лучше» – Black Lives Matter, Fridays for Future, Standing Rock, Never Again, Families Belong Together, – позиционируют свою деятельность как служение рожденным и неродившимся детям. («Настал момент, когда вы сами должны позаботиться о своей свободе, – заявила активистка BLM Тамика Мэллори в своей речи 2020 года после убийства Джорджа Флойда. – И о свободе ваших детей – рожденных и еще не родившихся».) Иными словами, они обращаются к репродуктивному футуризму, который квир-теоретик Ли Эдельман в своей полемической книге «Будущего нет» определил как двойную идею того, что существует некое будущее, которое мы можем и должны сделать лучше, и его символом является Дитя. «Будущего нет» провокационно выступает против этой идеологии, заявляя, что «квирность определяет сторону тех, кто не „борется за детей“, сторону за пределами консенсуса, утверждающего, что любая политика постулирует абсолютную ценность репродуктивного футуризма». Многие поймали Эдельмана на слове: некоторые, чтобы оспорить (см., например, идеи покойного Хосе Муньоса, который страстно возражал, что «у квиров есть одно только будущее», и называл враждебную по отношению к будущему позицию Эдельмана «последним рубежом белого гомосексуала»); другие – чтобы применить его оптику к многочисленным романам, фильмам, экоактивистским кампаниям, политическим речам и личным решениям, с целью разоблачить и подвергнуть критике их репродуктивный футуризм[135].
Учитывая, что квиры давно подвергаются преследованию (нередко с применением силы), поскольку представляют угрозу репродуктивному футуризму (и учитывая то, сколько форм родства и культуры им удалось создать за его пределами), есть смысл в том, что отдельная
